[Кавказская повесть 1852 года]
	 
I

     Все затихло в  Москве. Редко, редко где слышится  визг колес  по зимней
улице. В окнах огней уже нет, и фонари потухли. От церквей разносятся  звуки
колоколов  и, колыхаясь  над  спящим городом,  поминают об  утре. На  улицах
пусто. Редко где промесит узкими полозьями песок с снегом ночной извозчик и,
перебравшись  на другой угол, заснет, дожидаясь седока.  Пройдет старушка  в
церковь,  где  уж,  отражаясь  на  золотых  окладах,  красно и  редко  горят
несимметрично расставленные восковые  свечи.  Рабочий  народ  уж поднимается
после долгой зимней ночи и идет на работы.
     А у господ еще вечер.
     В  одном  из  окон  Шевалье  из-под  затворенной ставни  противузаконно
светится  огонь. У  подъезда  стоят  карета,  сани и извозчики,  стеснившись
задками.  Почтовая тройка  стоит тут же. Дворник, закутавшись и  съежившись,
точно прячется за угол дома.
     "И чего переливают из пустого в  порожнее?-думает лакей, с  осунувшимся
лицом,  сидя  в передней.  - И  все на мое  дежурство!" Из соседней  светлой
комнатки слышатся голоса  трех ужинающих молодых людей. Они  сидят в комнате
около  стола,  на котором  стоят  остатки  ужина и  вина.  Один,  маленький,
чистенький,  худой  и  дурной,  сидит  и  смотрит  на  отъезжающего добрыми,
усталыми   глазами.  Другой,  высокий,  лежит   подле  уставленного  пустыми
бутылками стола и  играет ключиком  часов.  Третий, в  новеньком  полушубке,
ходит  по  комнате и, изредка  останавливаясь,  щелкает  миндаль в  довольно
толстых  и  сильных,  но  с  отчищенными  ногтями  пальцах,  и  все  чему-то
улыбается; глаза и лицо его горят. Он говорит с жаром и с жестами; по видно,
что  он  не  находит  слов,  и  все  слова,  которые  ему  приходят, кажутся
недостаточными,  чтобы  выразить  все,  что  подступило  ему  к  сердцу.  Он
беспрестанно улыбается.
     -  Теперь можно все  сказать!  -  говорит отъезжающий.  - Я не  то  что
оправдываюсь, но мне бы хотелось, чтобы ты, по крайней мере, понял меня, как
я себя понимаю, а не так, как пошлость смотрит на это дело. Ты говоришь, что
я виноват перед ней,- обращается он  к тому, который добрыми глазами смотрит
на него.
     - Да, виноват,-отвечает маленький и дурной, и кажется, что  еще  больше
доброты и усталости выражается в его взгляде.
     -  Я знаю,  отчего ты это  говоришь,-  продолжает  отъезжающий.  - Быть
любимым, по-твоему, такое  же  счастье, как любить, и довольно на всю жизнь,
если раз достиг его.
     - Да,  очень  довольно,  душа  моя!  Больше  чем  нужно,-  подтверждает
маленький и дурной, открывая и закрывая глаза.
     - Но отчего ж не любить и самому! - говорит отъезжающий, задумывается и
как будто с сожалением смотрит на приятеля. -  Отчего не любить? Не любится.
Нет, любимым быть  -  несчастье,  несчастье, когда  чувствуешь, что виноват,
потому  что не даешь того же и не можешь дать. Ах,  боже  мой!  -  Он махнул
рукой.  - Ведь  если  бы это все делалось разумно, а то навыворот, как-то не
по-нашему, а по-своему все это делается. Ведь я как будто украл это чувство.
И  ты  так думаешь; не  отказывайся, ты должен это думать. А поверишь ли, из
всех глупостей и гадостей, которых я много успел наделать в жизни, это одна,
в которой я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться. Ни сначала, ни после я не
лгал ни перед  собой, ни  перед нею.  Мне казалось,  что  наконец-то  вот  я
полюбил, а потом увидал, что это была невольная ложь, что так любить нельзя,
и не мог идти далее; а она пошла. Разве я виноват в  том, что не мог? Что же
мне было делать?
     -  Ну,  да теперь кончено! - сказал  приятель,  закуривая сигару, чтобы
разогнать сон. - Одно только: ты еще не любил и не знаешь, что такое любить.
     Тот, который был в полушубке, хотел опять сказать что-то и схватил себя
за голову. Но не высказывалось то, что он хотел сказать.
     - Не  любил!  Да, правда, не любил. Да  есть  же во мне желание любить,
сильнее которого нельзя иметь желанья! Да опять, и есть ли такая любовь? Все
остается что-то недоконченное. Ну, да что говорить! Напутал,  напутал я себе
в жизни. Но теперь все кончено, ты прав. И я чувствую,  что начинается новая
жизнь.
     -  В которой ты опять напутаешь,-сказал  лежавший  на диване и игравший
ключиком часов; но отъезжающий не слыхал его.
     - Мне и грустно, и рад я,  что еду,- продолжал он. - Отчего грустно?  Я
не знаю.
     И отъезжающий стал говорить об одном себе, не замечая того,  что другим
не  было это  так  интересно, как  ему.  Человек  никогда  не  бывает  таким
эгоистом, как в минуту  душевного восторга. Ему кажется,  что нет на свете в
эту минуту ничего прекраснее и интереснее его самого.
     -  Дмитрий  Андреич,  ямщик ждать не  хочет! - сказал вошедший  молодой
дворовый человек в шубе и обвязанный шарфом. - С двенадцатого часа лошади, а
теперь четыре.
     Дмитрий  Андреич посмотрел на своего Ванюшу. В  его обвязанном шарфе, в
его валяных сапогах, в его заспанном лице ему послышался голос другой жизни,
призывавшей его,-жизни трудов, лишений, деятельности.
     -  И в  самом деле,  прощай!  - сказал он, ища  на  себе незастегнутого
крючка.
     Несмотря на советы дать  еще на  водку ямщику,  он  надел шапку и  стал
посередине комнаты. Они  расцеловались раз,  два раза,  остановились и потом
поцеловались  третий раз.  Тот, который был  в полушубке, подошел  к  столу,
выпил  стоявший  на  столе  бокал,  взял  за руку  маленького  и  дурного  и
покраснел.
     - Нет, все-таки скажу... Надо и  можно быть откровенным с тобой, потому
что я тебя люблю... Ты ведь любишь ее? Я всегда это думал... да?
     - Да,- отвечал приятель, еще кротче улыбаясь.
     - И может быть...
     - Пожалуйте, свечи тушить приказано,- сказал заспанный лакей, слушавший
последний  разговор и соображавший,  почему это  господа  всегда говорят все
одно  и то же. - Счет  за кем записать прикажете?  За вами-с? - прибавил он,
обращаясь к высокому, вперед зная, к кому обратиться.
     - За мной,- сказал высокий. - Сколько?
     - Двадцать шесть рублей.
     Высокий  задумался на мгновенье, но  ничего не сказал и  положил счет в
карман.
     А у двух разговаривающих шло свое.
     -  Прощай, ты отличный малый!  - сказал  господин маленький и дурной  с
кроткими глазами.
     Слезы навернулись на глаза обоим. Они вышли на крыльцо.
     - Ах, да! -  сказал отъезжающий, краснея и обращаясь к высокому. - Счет
Шевалье ты устроишь, и тогда напиши мне.
     - Хорошо,  хорошо,- сказал  высокий, надевая  перчатки.  - Как  я  тебе
завидую! - прибавил он совершенно неожиданно, когда они вышли на крыльцо.
     Отъезжающий сел в сани, закутался в шубу и сказал: "Ну что ж! поедем",-
и даже  подвинулся в санях, чтобы  дать место тому, который  сказал, что ему
завидует; голос его дрожал.
     Провожавший сказал: "Прощай, Митя, дай тебе бог..." Он ничего не желал,
кроме только того, чтобы  тот уехал  поскорее,  и потому не мог  договорить,
чего он желал.
     Они помолчали. Еще раз сказал кто-то: "Прощай". Кто-то сказал: "Пошел!"
И ямщик тронул.
     -  Елизар, подавай! - крикнул один  из провожавших.  Извозчики  и кучер
зашевелились, зачмокали и задергали вожжами. Замерзшая карета  завизжала  по
снегу.
     - Славный  малый этот Оленин,- сказал один из провожавших.  - Но что за
охота ехать на Кавказ  и юнкером? Я бы  полтинника не взял. Ты будешь завтра
обедать в клубе?
     - Буду.
     И провожавшие разъехались.
     Отъезжавшему  казалось тепло,  жарко  от  шубы.  Он  сел на  дно саней,
распахнулся, и ямская взъерошенная тройка потащилась из темной улицы в улицу
мимо каких-то не виданных им домов. Оленину казалось, что только отъезжающие
ездят по этим улицам. Кругом было темно, безмолвно, уныло, а в душе было так
полно воспоминаний, любви, сожаления и приятных давивших слез...