ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

     В начале июля, в чрезвычайно жаркое  время,  под  вечер,  один  молодой
человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в  С-м  переулке,
на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
     Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице.  Каморка
его приходилась под самою кровлей  высокого  пятиэтажного  дома  и  походила
более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же  хозяйка  его,  у  которой  он
нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в
отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему  непременно  надо
было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти  всегда  настежь  отворенной  на
лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя  мимо,  чувствовал  какое-то
болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого  морщился.
Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.
     Не то чтоб он был так труслив и  забит,  совсем  даже  напротив;  но  с
некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии  похожем
на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех,  что  боялся
даже  всякой  встречи,  не  только  встречи  с  хозяйкой.  Он  был  задавлен
бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время тяготить
его. Насущными делами своими он  совсем  перестал  и  не  хотел  заниматься.
Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы  та  ни  замышляла  против
него. Но останавливаться на  лестнице,  слушать  всякий  взор  про  всю  эту
обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти приставания о
платеже, угрозы, жалобы,  и  при  этом  самому  изворачиваться,  извиняться,
лгать, - нет  уж,  лучше  проскользнуть  как-нибудь  кошкой  по  лестнице  и
улизнуть, чтобы никто не видал.
     Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его  самого
поразил по выходе на улицу.
     "На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь!  -
подумал он с странною улыбкой. - Гм... да... все в руках человека, и  все-то
он мимо носу проносит, единственно от одной трусости...  это  уж  аксиома...
Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового  собственного  слова
они всего больше боятся... А впрочем,  я  слишком  много  болтаю.  Оттого  и
ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и  так:  оттого  болтаю,  что
ничего не делаю. Это я в этот последний  месяц  выучился  болтать,  лежа  по
целым суткам в углу и думая... о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве я
способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так  ради  фантазии
сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!"
     На улице жара стояла  страшная,  к  тому  же  духота,  толкотня,  всюду
известка, леса, кирпич, пыль и та особенная  летняя  вонь,  столь  известная
каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, -  все  это  разом
неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши.  Нестерпимая  же
вонь из распивочных, которых в этой  части  города  особенное  множество,  и
пьяные,  поминутно  попадавшиеся,  несмотря  на  буднее   время,   довершили
отвратительный и грустный колорит картины.  Чувство  глубочайшего  омерзения
мелькнуло  на  миг  в  тонких  чертах  молодого  человека.  Кстати,  он  был
замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами,  темно-рус,  ростом
выше среднего,  тонок  и  строен.  Но  скоро  он  впал  как  бы  в  глубокую
задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел,  уже
не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только  бормотал
он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он  сейчас  сам
себе признался. В эту же минуту он и  сам  сознавал,  что  мысли  его  порою
мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем  ничего  не
ел.
     Он был  до  того  худо  одет,  что  иной,  даже  и  привычный  человек,
посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу.  Впрочем,  квартал
был таков, что костюмом здесь  было  трудно  кого-нибудь  удивить.  Близость
Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное
население, скученное в этих серединных  петербургских  улицах  и  переулках,
пестрили иногда общую панораму такими субъектами,  что  странно  было  бы  и
удивляться при встрече с иною фигурой. Но  столько  злобного  презрения  уже
накопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всю свою, иногда очень
молодую, щекотливость, он менее всего совестился своих лохмотьев  на  улице.
Другое дело при встрече с иными  знакомыми  или  с  прежними  товарищами,  с
которыми вообще он не любил встречаться... А между тем, когда  один  пьяный,
которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в  огромной
телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему  вдруг,  проезжая:
"Эй ты, немецкий шляпник!" - и заорал во все горло, указывая на него  рукой,
- молодой человек вдруг остановился и судорожно  схватился  за  свою  шляпу.
Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская,  но  вся  уже  изношенная,
совсем рыжая, вся в дырах и пятнах, без полей и самым  безобразнейшим  углом
заломившаяся на сторону. Но не стыд, а совсем другое чувство,  похожее  даже
на испуг, охватило его.
     - Я так и знал! - бормотал он в смущении, - я так и думал! Это уж всего
сквернее! Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь  пошлейшая  мелочь,
весь замысел может испортить! Да, слишком приметная шляпа... Смешная, потому
и приметная... К моим лохмотьям непременно нужна  фуражка,  хотя  бы  старый
блин какойнибудь, а не этот урод. Никто таких не носит, за  версту  заметят,
запомнят... главное, потом запомнят, ан и улика. Тут нужно  быть  как  можно
неприметнее... Мелочи, мелочи главное!.. Вот эти-то мелочи и губят всегда  и
все...
     Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот  его  дома:
ровно  семьсот  тридцать.  Как-то  раз  он  их  сосчитал,  когда  уж   очень
размечтался. В то время он и сам еще не верил этим  мечтам  своим  и  только
раздражал себя их безобразною,  но  соблазнительною  дерзостью.  Теперь  же,
месяц  спустя,  он  уже  начинал  смотреть  иначе   и,   несмотря   на   все
поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, "безобразную"
мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя все еще сам
себе не верил. Он даже шел теперь  делать  пробу  своему  предприятию,  и  с
каждым шагом волнение его возрастало все сильнее и сильнее.
     С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому,
выходившему одною стеной на канаву, а другою в -ю улицу. Этот дом стоял весь
в мелких  квартирах  и  заселен  был  всякими  промышленниками  -  портными,
слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими  от  себя,  мелким
чиновничеством и проч.  Входящие  и  выходящие  так  и  шмыгали  под  обоими
воротами и на обоих дворах  дома.  Тут  служили  три  или  четыре  дворника.
Молодой человек был очень  доволен,  не  встретив  ни  которого  из  них,  и
неприметно проскользнул сейчас же из ворот  направо  на  лестницу.  Лестница
была темная и узкая, "черная", но он все уже это знал и изучил,  и  ему  вся
эта обстановка нравилась: в такой  темноте  даже  и  любопытный  взгляд  был
неопасен. "Если  о  сю  пору  я  так  боюсь,  что  же  было  бы,  если  б  и
действительно как-нибудь случилось до самого дела  дойти?.."  -  подумал  он
невольно, проходя в четвертый этаж. Здесь загородили  ему  дорогу  отставные
солдаты-носильщики, выносившие из одной квартиры мебель. Он уже прежде знал,
что в этой квартире жил один семейный немец,  чиновник:  "Стало  быть,  этот
немец теперь выезжает, и, стало быть, в четвертом этаже, по этой лестнице  и
на этой площадке,  остается,  на  некоторое  время,  только  одна  старухина
квартира занятая. Это хорошо... на всякой случай..." - подумал  он  опять  и
позвонил в старухину квартиру. Звонок брякнул слабо, как будто был сделан из
жести, а не из меди. В подобных мелких квартирах таких домов почти все такие
звонки. Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этот  особенный  звон
как будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил... Он так и вздрогнул,
слишком уж ослабели нервы на этот раз. Немного спустя дверь приотворилась на
крошечную  щелочку:  жилица  оглядывала  из  щели   пришедшего   с   видимым
недоверием, и только виднелись ее сверкавшие из темноты глазки. Но увидав на
площадке много народу, она ободрилась и  отворила  совсем.  Молодой  человек
переступил через порог в темную  прихожую,  разгороженную  перегородкой,  за
которою была крошечная кухня. Старуха стояла перед ним молча и вопросительно
на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка,  лет  шестидесяти,  с
вострыми и злыми  глазками,  с  маленьким  вострым  носом  и  простоволосая.
Белобрысые, мало поседевшие волосы ее  были  жирно  смазаны  маслом.  На  ее
тонкой и длинной шее, похожей  на  куриную  ногу,  было  наверчено  какое-то
фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся  истрепанная
и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка  поминутно  кашляла  и  кряхтела.
Должно  быть,  молодой  человек  взглянул  на  нее  каким-нибудь   особенным
взглядом,  потому  что  и  в  ее  глазах  мелькнула  вдруг   опять   прежняя
недоверчивость.
     - Раскольников, студент,  был  у  вас  назад  тому  месяц,  -  поспешил
пробормотать  молодой  человек  с  полупоклоном,  вспомнив,  что  надо  быть
любезнее.
     - Помню,  батюшка,  очень  хорошо  помню,  что  вы  были,  -  отчетливо
проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих  глаз  от  его
лица.
     -  Так  вот-с...  и  опять,  по  такому  же   дельцу...   -   продолжал
Раскольников, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи.
     "Может, впрочем, она и всегда такая, да я в  тот  раз  не  заметил",  -
подумал он с неприятным чувством.
     Старуха помолчала, как бы в раздумье,  потом  отступила  в  сторону  и,
указывая на дверь в комнату, произнесла, пропуская гостя вперед:
     - Пройдите, батюшка.
     Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми  обоями,
геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту  ярко  освещена
заходящим солнцем. "И тогда, стало быть, так же будет солнце  светить!.."  -
как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он
все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение.  Но  в
комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень  старая  и  из  желтого
дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой,  круглого
стола овальной формы  перед  диваном,  туалета  с  зеркальцем  в  простенке,
стульев  по  стенам  на  двухтрех  грошовых  картинок   в   желтых   рамках,
изображавших немецких барышень с птицами в руках, - вот и вся мебель. В углу
перед небольшим образом горела лампада. Все было очень чисто:  и  мебель,  и
полы были оттерты под лоск; все блестело.  "Лизаветина  работа",  -  подумал
молодой человек. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире. "Это у  злых
и старых вдовиц бывает такая чистота", - продолжал про себя Раскольников и с
любопытством  покосился  на  ситцевую  занавеску  перед  дверью  во  вторую,
крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда  он  еще  ни
разу не заглядывал. Вся квартира состояла из этих двух комнат.
     - Что угодно?  -  строго  произнесла  старушонка,  входя  в  комнату  и
по-прежнему становясь прямо перед ним, чтобы глядеть ему прямо в лицо.
     - Заклад принес,  вот-с!  -  И  он  вынул  из  кармана  старые  плоские
серебряные часы. На оборотной дощечке их был изображен глобус. Цепочка  была
стальная.
     - Да ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц как минул.
     - Я вам проценты еще за месяц внесу; потерпите.
     - А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или  вещь  вашу  теперь  же
продать.
     - Много ль за часы-то, Алена Ивановна?
     - А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит. За  колечко
вам прошлый раз два билетика внесла, а оно и купить-то его новое  у  ювелира
за полтора рубля можно.
     - Рубля-то четыре дайте, я выкуплю, отцовские. Я скоро деньги получу.
     - Полтора рубля-с и процент вперед, коли хотите-с.
     - Полтора рубля! - вскрикнул молодой человек.
     - Ваша воля. - И старуха протянула ему обратно  часы.  Молодой  человек
взял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас  одумался,
вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.
     - Давайте! - сказал он грубо.
     Старуха полезла в карман  за  ключами  и  пошла  в  другую  комнату  за
занавески.  Молодой  человек,  оставшись  один  среди   комнаты,   любопытно
прислушивался и соображал. Слышно было, как она отперла комод. "Должно быть,
верхний ящик, - соображал он. - Ключи она,  стало  быть,  в  правом  кармане
носит... Все на одной связке, в стальном кольце... И там один ключ есть всех
больше, втрое, с зубчатою бородкой, конечно, не  от  комода...  Стало  быть,
есть еще какая-нибудь шкатулка, али укладка... Вот это любопытно. У  укладок
все такие ключи... А впрочем, как это подло все..."
     Старуха воротилась.
     - Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора  рубля
причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц  вперед-с.  Да  за  два  прежних
рубля с вас еще причитается по сему  же  счету  вперед  двадцать  копеек.  А
всего, стало быть тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить  за
часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
     - Как! так уж теперь рубль пятнадцать копеек!
     - Точно так-с.
     Молодой человек спорить не стал и взял деньги. Он смотрел на старуху  и
не спешил уходить, точно ему еще хотелось что-то сказать или сделать, но как
будто он и сам не знал, что именно...
     - Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях, еще одну вещь  принесу...
серебряную... хорошую... папиросочницу одну... вот как от приятеля ворочу...
- Он смутился и замолчал.
     - Ну тогда и будем говорить, батюшка.
     - Прощайте-с... А вы все дома одни сидите, сестрицы-то нет?  -  спросил
он как можно развязнее, выходя в переднюю.
     - А вам какое до нее, батюшка, дело?
     - Да ничего особенного. Я так спросил. Уж вы сейчас... Прощайте,  Алена
Ивановна!
     Раскольников вышел в  решительном  смущении.  Смущение  это  все  более
увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже останавливался,  как
будто чем-то внезапно пораженный. И наконец, уже на улице, он воскликнул:
     "О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели  я...  нет,  это
вздор, это нелепость! - прибавил он решительно. - И неужели такой  ужас  мог
прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое  сердце!  Главное:
грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц..."
     Но он не мог выразить ни словами,  ни  восклицаниями  своего  волнения.
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в
то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и  так
ярко выяснилось, что он не знал, куда деться  от  тоски  своей.  Он  шел  по
тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними,  и  опомнился
уже в следующей улице. Оглядевшись, он заметил, что стоит подле распивочной,
в которую вход был с тротуара  по  лестнице  вниз,  в  подвальный  этаж.  Из
дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая
и ругая, взбирались  на  улицу.  Долго  не  думая,  Раскольников  тотчас  же
спустился вниз. Никогда до сих пор не входил он  в  распивочные,  но  теперь
голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его.  Ему  захотелось
выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и  к
тому, что был голоден.  Он  уселся  в  темном  и  грязном  углу,  за  липким
столиком, спросил пива и с жадностию выпил  первый  стакан.  Тотчас  же  все
отлегло, и мысли его прояснели. "Все это вздор, - сказал он с надеждой, -  и
нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один  какой-нибудь
стакан пива, кусок сухаря, - и вот, в один миг, крепнет  ум,  яснеет  мысль,
твердеют намерения! Тьфу, какое все это ничтожество!.." Но, несмотря на этот
презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от
какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами  присутствующих.  Но
даже и в эту минуту он отдаленно предчувствовал, что вся эта восприимчивость
к лучшему была тоже болезненная.
     В распивочной на ту пору оставалось мало народу. Кроме тех двух пьяных,
что попались на лестнице, вслед за ними же вышла  еще  разом  целая  ватага,
человек в пять, с одною девкой  и  с  гармонией.  После  них  стало  тихо  и
просторно. Остались: один хмельной, но немного, сидевший за  пивом,  с  виду
мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке и с седою бородой,  очень
захмелевший, задремавший на  лавке  и  изредка,  вдруг,  как  бы  спросонья,
начинавший прищелкивать  пальцами,  расставив  руки  врозь,  и  подпрыгивать
верхнею частию корпуса, не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду,
силясь припомнить стихи, вроде:
     Целый год жену ласкал, Цел-лый год же-ну лас-кал...
     Или вдруг, проснувшись, опять:
     По Подьяческой пошел, Свою прежнюю нашел...
     Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все
эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, с
виду похожий как бы на отставного чиновника. Он  сидел  особо,  перед  своею
посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже  как  будто  в
некотором волнении.